Люди делятся на тех, у кого при словах «Леви-Стросс» пред мысленным взором проплывают джинсы, и на тех, у кого проплывает нечто иное, нечто сырое и нечто вареное, например. Но даже среди этих последних многие думали, что Клод Леви-Стросс почил в прошлом веке вместе со структурализмом. Это, к счастью, не так. Вот уж закончился ноябрь 2008-го, и все-все-все, даже JTA, написали о его столетнем юбилее и его восхитительных «Печальных тропиках». Так отчего же и нам на «Букнике» не поговорить немножечко и о том, и о другом?

Отпрыск полубогемной еврейской семьи, Леви-Стросс в юности увлекся социальными науками, в частности, только-только вставшей на ноги социальной антропологией. С 1930-х годов начинаются его этнографические экспедиции в Бразилию. Эвакуировавшись в Америку на время Второй мировой, Леви-Стросс закладывает принципы своей концепции структурной антропологии, определившей развитие послевоенных гуманитарных наук. По сути, он внедрил методы «серьезных», то бишь естественных наук в дисциплины «болтологические», взаимно обогатив и те и другие. И вот за это, видимо, удостоился долгих лет.

Несомненно, тут кроется некий тренд. Еврейские антропологи долгожительством своим могут соперничать разве что с еврейскими мультипликаторами. Не так давно отошли в доброй старости Ханна и Барбара («Том и Джерри»), а в 2006-м мы сказали «R.I.P.» великому Клиффорду Гирцу («Интерпретация культур»).

Означенный Гирц, самый постмодернистский антрополог Америки, в 1988 году написал книгу «Works and Lives: The Anthropologist As Author». Эта блестящая монография в том числе и о той тонкой грани, которая отделяет описательную науку от литературы, и о том, как литература может выступать методом наиболее достоверного описания культур и реальностей. Подробно разбирая несколько значительных работ современной антропологии, пальму первенства Гирц присуждает как раз таки «Печальным тропикам», бестселлеру номер один антропологической прозы.

Мозаичный, чарующий и влекущий труд Леви-Стросса – феномен научной мысли, вышедшей за рамки науки, наподобие «Осени Средневековья» Хейзинги или даже «Тотема и табу» Фрейда. Вам не скажут этого в университете – для традиционной академической интерпретации наследия Леви-Стросса «Тропики» – не самая важная из его книг. «Неприрученная мысль» и «Структурная антропология» – вот книги первого приоритета. «Тропики» же в традиционном понимании есть блестящий образчик научно-популярной литературы, более научной, но все же слишком сдобренной автобиографическими подробностями, порой излишне сенсационными, французским юмором, еврейскими рефлексиями и благодушным снобизмом.

Нет, не все так уж просто! Гирц, как и Леви-Стросс, изрядно помотался по экзотическому миру Востока. Его экспедиционный ареал – Индонезия и Северная Африка. Головокружительные приключения (по крайней мере, для недавно покинувшего тихий университетский мирок европейца), ударная смесь новых языков, обычаев, цветов и запахов... Настоящий ученый поймет с полуслова: даже если ты готов к тому, что все увиденное и прожитое надо будет препарировать в сердце и уме, вынося на бумагу лишь сухой остаток наукозначимых фактов, соблазн «литературщины» практически неодолим.

Но ведь мы выходим в этот мир, уже напичканные литературой, и не можем представить себе повседневности без литературы, и, умирая, мы рискуем остаться в зоне охвата литературного воздействия.

Так отчего, задается вопросом Гирц, реконструируя мысль Леви-Стросса, идти против природы, отвергая очевидное? Не правильней ли (и не честнее ли) пересмотреть то, что мы считаем языком научного описания, дать себе волю делиться пережитым столь же непосредственно, как мы это и восприняли?

«Тропики» начинаются как автобиография. Но уже в самом начале автор дает нам понять, что не стоит ждать линейности и хронологии от его повествования.

Первый же намек прозрачен, почти вопиет. Описывая бегство из оккупированной немцами Европы, Леви-Стросс упоминает, что в США он плыл на одном корабле с Андре Бретоном.

Духовный лидер французского сюрреализма, автор теории автоматического письма, и молодой, но уже известный Стросс вели долгие беседы на протяжении всего плавания. О чем? Видимо, и об écriture automatique, излюбленной забаве медиумов: послания из мира духов, путевые заметки из параллельных миров.

Принципиальная разница между миром мертвых и миром индейцев Амазонки была в то время не столь велика. Антрополог выступал визионером в мире, не знавшем белого человека, его морали, понятий и языка.

Писать так, «чтобы рассеивалась власть разума и вкуса», заглушая осознание самого себя, – вот радикальнейший метод критического осмысления, доступный индивиду!

Так юному Строссу проповедовал Бретон, цитируя манифесты, сочиненные в абсентовом угаре в довоенном Париже. «Сознание самого себя» пытается заглушить и Леви-Стросс, ведя полевые заметки то в бразильской саванне, то в отелях Калькутты, то в пастушеских хижинах Непала.

Размышлениям об этом посвящено много страниц в его книге. Самоотмена, причудливое понятие аскетической морали хасидизма, обрело в структуралистской парадигме новое звучание.

Как можно адекватно описать общность, языка которой мы не понимаем, система отношений которой принципиально отличается от всех известных, а материальная культура которой минимальна? Этот «марсианский» вопрос занимал досужие умы антропологов еще до того, как неугомонный француз отправился в свои Тропики.

Кульминация книги — обнаружение именно такого племени «абсолютных марсиан» в бразильской глуши. Злые языки говорят – Леви-Стросс его выдумал. Живущие в «золотом веке», в первобытном бесстыдстве и непосредственности, не видавшие ни одного белого, да и почти никого из людей, медленно угасающие среди непроходимых чащоб...

Чего ради охотиться за этими реликтами человеческой расы? Ответ автор дает не мешкая, с энергией и пафосом, отбросив иронию: познать юность человечества, утраченную навеки, выведать у них секрет самих себя. Призрак великого Руссо реял в парах закипавшего на костре мате — внук версальского раввина (а дедушка произвел сильное, хотя и неоднозначное впечатление на маленького Клода) тогда и сейчас верит в подлинность примитивного.

Индейцы тупи, кавахиб и намбиквара, главный бразильский «кейс» Леви-Стросса, стали катализатором его размышлений о судьбах нынешнего мира. Пройдя через всю систему западных ценностей, натренировав свой разум в модернистской схоластике и овладев всеми современными методами анализа, Леви-Стросс признается в своей усталости и разочаровании.

Инспирированный сюрреалистами (а может, и хасидской премудростью) Стросс очень сдержанно говорит о своем отношении к еврейским текстам, хотя очевидно, что они не прошли мимо него), ученый понял, что реальность наша – двусторонняя и биполярная. Существуют точки перехода, с ног на голову поворачивающие ракурс бытия. Но задыхаясь в собственных тенетах, вряд ли мы сможем их обнаружить:

&&Разрешите мне высказать предположение, которое, хотя и исходит от антрополога, но не носит унизительного характера и является чисто научным наблюдением. Люди западного мира никогда не смогут – разве что лицемерно – выступить в роли «дикарей» в глазах тех, кого они угнетали. Последние существовали для нас в то время лишь как объекты научного исследования или политического и экономического подавления. Мы же, будучи ответственными с их точки зрения за их судьбу, казались им активной силой, с которой трудно установить отношения, основанные на взаимном уважении.&&

Руссоизм и апология примитива – за это Бегбедер в своем реестре лучших книг ХХ века именует ЖКЛС «апостолом невмешательства». Автор нетленных «99 франков» поместил, кстати, книгу аккурат между дневником Анны Франк (19 место) и «Дивным новым миром» Хаксли. Место – лучше не придумаешь, но (увы и ах!), пост-колониальный sauvage и sauvage пост-посмодерна – это два разных дикаря.

Мир Запада все более и более становится похож на осажденный форт, в который летят уже не отравленные стрелы и ассегаи, а начиненные взрывчаткой самолеты.

Сам мэтр грустит и замыкается в себе. В редких интервью он сознается, что ему не нравится, как развиваются события, но не брюзжит. Скандальный соотечественник Стросса Селин провозглашал пользу путешествий. Селин мертв, а Леви-Стросс жив, и, видимо, не только в путешествиях дело.

В чем? Видимо, в опыте сопереживания. Современная наука обезличена донельзя. Допустимый коэффициент цитирования и нормы политкорректности не просто убили автора, а распылили его на генетический материал. «Карлики на плечах гигантов» сменились блохами на лысинах великих карликов.

В информационном безличье обаяние персон вдвойне значимо. Наука – такое же общественное поле, как политика и рок-н-ролл. Один из монстров поколения структурализма, Ноам Хомски тому пример – кто помнит сейчас о его «порождающей грамматике»? Но все знают лидера мирового лефтизма.

В отличие от него Леви-Стросс никогда не был ультра, он бежал вненаучной популярности. Есть в этом неприметное мужество, данное немногим умение останавливаться и отрешаться. Пожалуй, вдохновлять своими трудами духи от Hermes лучше, чем возбуждать толпы демонстрантов, ангажированных во имя смутных утопий.

Итак, до 120 лет, по нашему обычаю. И, может, написать еще что-нибудь...